Интервью: Александр Гордон об "Огнях притона"

«Когда люди хвалят, они говорят про кино, когда ругают — про меня»

В дни выхода на экран, критик и режиссер Александр Гордон рассказал о своей картине "Огни притона", главную роль в котором исполнила Оксана Фандера.

— Александр, вы с «Огнями притона» посетили несколько российских городов. Какие у публики впечатления, совпали ли они с вашими ожиданиями?

— Нет, было много неожиданного. Во-первых, залы полны, и даже часто приходилось менять меньший зал на больший или устраивать два сеанса. Во-вторых, приходит молодежь лет 17–22, большая часть зала — это они. Не ожидал, потому что на них никак не рассчитывал, когда мыслил себе своего зрителя. В-третьих, воспринимают ровно так, как мне хотелось бы. Ведь что такое режиссура? Это, помимо всего остального, еще и прогноз зрительского восприятия. Так вот, смеются там, где мне хотелось, и плачут тогда, когда надо. Большая часть публики настроена благодушно, некоторые даже восторженно. Конечно, есть скептики. Но мне удалось отметить, что, когда люди хвалят, они говорят про кино, когда ругают — про меня.

— Личная неприязнь к Гордону?

— Наверное, это тоже какая-то закономерность, но мне хотелось бы ее избежать. Потому что совершенно понятно, что в этом фильме речь идет совсем не о том Гордоне, который известен по телевизионному прошлому. Видимо, мой телевизионный образ вызывает такое негодование, что одна девочка во Владивостоке даже написала рецензию: «Надо же так омерзительно относиться к людям и к женщинам». Стало понятно, что она ушла где-то на седьмой минуте. Но пишет-то она о целом фильме. Она же не призналась, что ушла. Когда пишут что-то прямо противоположное тому, что есть в картине, становится смешно.

— Какого же зрителя вы себе представляли?

— Самые мои робкие предположения были о людях старше 25 лет. Потому что все-таки проблематика и тематика фильма — я не говорю сейчас про эстетику или актеров — рассчитывались мною на людей, которые что-то успели в жизни понять, с которыми приятно поделиться своими соображениями и которых приятно утешить. Потому что как раз начинается возраст, когда утешений мало. А что они [юные зрители] находят в судьбе сорокалетней проститутки в Одессе 58-го года, я, честно говоря, до сих пор не понимаю.

Вот читаю же все, что пишут. Когда в одном случае девушка пишет «Я не ожидала такой чувственности от этого чурбана», а мужчина пишет «Не нужно ему заниматься кино, он слишком бесчувственный», я, честно говоря, не очень понимаю, где тут истина зарыта.

— То есть у женской и мужской аудиторий совсем разное восприятие?

— Наверное, да. Кино в этом смысле получилось, видимо, слишком женским. Я, когда в очередной раз летел в самолете, от нечего делать прошел тест в каком-то глянцевом журнале «Какие у вас мозги: мужские или женские?». Мои худшие подозрения подтвердились: у меня абсолютно женские мозги. Чушь, но приятно. Потому что любой человек, имеющий потребность говорить вслух вещи, которые и самому-то себе сказать стыдно, конечно, обладает некоторыми, если не сказать многими, чертами женского характера. Мужчина скуп и сдержан.

— В фильме у вас как раз дуэт мужского персонажа и женского — пророка Адама и проститутки мамы Любы. Этот дуэт — ваше отражение?

— Да, если соединить их и вычесть судьбу, то получится такой почти Гордон. Это правда. Адам отвечает, конечно, не за мужское, он отвечает за поэтическое восприятие жизни. Люба все-таки по роду деятельности и по тому, как она живет, существо бытовое. Ей нужно заботиться в прямом смысле — ну, носки стирать. А ему хочется заботиться о душе. И ни у одного из них получиться ничего не может, потому что, видимо, чистое восприятие в жизни существовать не может, оно обречено. А вот такой хитрый симбиоз, который я в себе пытаюсь нащупать в последние годы, оказался вполне жизнеспособным. То есть вешаться не хочется, а даже наоборот. Интересно жить.

— Ваш фильм «Пастух своих коров» Гарри Борисовичу не понравился. С «Огнями притона» такой ситуации не возникло?

— Он сам дипломатично, что ему совсем не свойственно, предложил договориться на берегу. Что его не устроило тогда — это интонация. Там ни одно слово не изменено, весь сюжет выдержан даже в большей степени, чем хотелось бы режиссеру. По отношению к сценаристу он сделан не просто вежливо, а даже с каким-то пиететом. Но он в повести своего героя любит, а я в фильме — нет. Мне нужно было отстраниться от него. А его возмутило то, что там, по его мнению, совсем другой персонаж. Я пытался ему объяснить, что я на это право имею. Это и есть интерпретация. Шекспир написал «Гамлета» однажды, а ставят его до сих пор, и каждый имеет право на трактовку. Поэтому, когда я во второй раз предложил Гарри Борисовичу сотрудничество, он предложил договориться на берегу об интонации. Но тут мы как раз договорились, и ему фильм нравится.

— Получается, у вас к этим историям разное отношение?

— Да. Тот фильм снимался уже больше 10 лет назад, и прототипа главного героя я знаю лично. У меня, естественно, есть к нему свое отношение. Он и сейчас живет и здравствует, насколько это может человек с таким количеством коз и коров в одиночку. Он живет в Тверской губернии, где мы время от времени бываем в деревне, и он уже сроднился с нами. Это такой друг семьи, дальний родственник. Но мне показалось, что тема избранного одиночества, такой безответственности полной позволяет героя рассмотреть все-таки с другой стороны — не как предмет для подражания, а как предмет для ужаса. Вот в этом мы не сошлись тогда. Хотя сейчас он смотрит на прототип моими глазами десятилетней давности. Да и сам-то он убил его в конце в общем-то только из милости.

— А с мамой Любой у вас...

— …изначально совсем другие отношения. Я ужасался за эту героиню, восторгался ей. И очень хотел, чтобы у нее получилось. Эта повесть стоит совершенно особняком от всего, что Гарри Борисович написал. Потому что не было и Одессы этой — она так или иначе придумана, это некое метафорическое обобщение, — ни этой женщины, ни этого быта. То есть это чистый вымысел. Но «над вымыслом слезами обольюсь» — это не мы сказали.

— И 1958 год у вас воссоздан с такой точностью принципиально?

— Да, поскольку сама история и сам сценарий получились такими метафорическими. Ну, Любовью зовут главную героиню. Понятно, что ее история и ее поступки аллегоричны. Поэтому, чтобы картина не получилась примитивной притчей, происходящей где-то в безвоздушном пространстве, мне было важно этот быт одесский по деталям восстановить, чтобы создать реальную среду для событий, которых не было. И эта двойственность — она тоже работает на фильм, а не против него.

— И наряды — все эти шикарные платья — аутентичные?

— С костюмами нам повезло дважды. Стела Фурдуй, художник из Молдовы, нашла на «Молдова-фильме» тюк с костюмами, который с 1960-х не раскрывали. И там было как раз то, что нам нужно, — женские костюмы 1958 года. Но они пошли в основном на массовку, на домашние халатики, в которых Оксана и девочки ходят, нижнее белье какое-то, которое и придумать сейчас трудно, на все эти подвязки и так далее. Наряды для Оксаны сделала по оригинальным образцам и оригинальной технологии — женщины в этом понимают, а я ничего. Двойные швы, оверлоки... Чудесный художник-дизайнер Лена Мокашова. У нас с ней давний союз, и не было таких проектов, начиная с ранних моих телевизионных проектов, куда бы она чего-нибудь не сшила. Это абсолютно доверительный союз. Оксана не удержалась и попросила одно из платьев, в которых она там щеголяет, себе.

— Про Оксану Фандеру в роли мамы Любы уже было много сказано, а вот исполнителя роли Адама упоминают реже. Как вы нашли его?

— Да, он совершенно потрясающий, и в своем довольно зрелом возрасте Алексей Левинский впервые снимается в кино. То есть у него была там какая-то вгиковская работа, он помог кому-то в кино. Искали мы всюду и даже самым парадоксальным образом. Я предлагал эту роль разным актерам, включая покойного Янковского, но тут Фандера сказала, что они договорились никогда вместе не сниматься в кино. Мы предлагали питерскому актеру Сергею Дрейдену, но он был занят у Бори Хлебникова и отказался. Мы даже предлагали Меньшикову — мне казалось, что он сможет на сопротивлении эту роль сыграть, да и вообще хватит ему мальчиками бегать в кино. Но не договорились, он даже сценарий не стал читать, потому что тоже был очень занят.

И когда мы уперлись уже в тупик, моя прежняя супруга, будучи заядлым театралом, сказала: «Посмотри Левинского». Посмотреть в театре я его не мог, хотя я помнил его еще с конца 1970-х, он играл в Театре сатиры. «Затюканный апостол» — это было такое событие в театральной Москве того времени. Я попросил ассистентов пойти в театр и взять кассеты с записями спектаклей, в том числе и этого. Посмотрел — и не впечатлился. Потому что нужно знать Погребничко, у него все-таки актеры в особой органике существуют. А потом попалась кассета, где Левинский просто давал интервью от первого лица, — и я влюбился в секунду. Я понял, что это Адам от начала и до конца, и попросил ассистента с ним связаться. И получил жесткий отказ. Алексей Александрович сказал, что он в кино не снимается. Тогда я пошел на хитрость: я позвонил ему и сказал, что я понимаю его решение, но, так как он режиссер, а я — начинающий режиссер, не мог бы он прочесть сценарий, чтобы мы потом могли поговорить. Он прочел сценарий, а когда я позвонил в следующий раз, он просто спросил: «Когда съемки?» Так все срослось.

Мне кажется, он бесподобен, совершенно бесподобен. Как-то за блеском Оксаны, которая сыграла свою лучшую роль на данный момент, он реже упоминается, но, по-моему, он велик в этой роли. У него ведь задача сложнее, чем у остальных. Он не быт играет, а все-таки некоторую приподнятость. Юродивый, сознательно принявший юродство. Он живет в будущем, а не в настоящем и не в прошлом. Конечно, это дорогого стоит, как он это делает. Интонационно. Ведь больше там ничего нет.

— Вы сказали, что сами лучше любого критика свой фильм можете раскритиковать. Какие к себе претензии?

— Лукавлю, конечно, потому что все недостатки так или иначе обращены в достоинства. Поскольку это экранизация и повесть не влезала в рамки кино, приходилось многое перекраивать, причем на живую нитку. Процентов тридцать того, что мы сняли, в монтаж не вошло. Стилистически картина мыслилась другой. Были сны Любы, кусок из которых вошел в финальные поклоны, где все персонажи, которые ее терзали, выходят и кланяются зрителю за содеянное, отправляя зрителя домой таким образом. Тоже подчеркивая, что мы говорим не о бытовой картине, реалистичной, а скорее об импрессионистском восприятии времени и людей.

Некая рыхлость в композиции есть, да. Но потом я понял: все, что ни делается, — все к лучшему. Меня обвиняют в том, что многие сюжетные линии оборваны. Но это же правильно. И в жизни они рвутся. Мы преследуем какие-то варианты развития событий, но некоторые из них оказываются тупиками. И у Любы все ее отношения приводят в тупики. Выбрала она только отношения с мамой. И они восстановились, чтобы она смогла спокойно уйти. Есть вещи, которые мне сложно себе стилистически простить. В первую очередь это клип в середине фильма, где героиня красит избу в синий цвет. Он снят совершенно другим приемом, чем остальное кино, и был бы на месте, если бы стоял чуть раньше или чуть позже. Сейчас он выпадает, и это такой больной зуб.

Сейчас я бы, наверное, чуть-чуть пригасил красоты, которые иногда, только иногда, в нескольких кадрах, являются самодостаточными. Я чуть смелее как режиссер решал бы некоторые сцены. Обнаглел я к концу фильма, причем обнаглел настолько, что позволил себе занавеску, которая падает на лицо главной героини. Понимая прекрасно, что если человек не дошел эмоционально до этого момента, то она ему покажется безвкусицей. А если дозрел эмоционально, то воспримет это как уход и прощание. Мы снимали эту сцену в последний день, и я очень мучился. Мы придумывали даже гипсовую маску с лица Оксаны, чтобы можно было долго-долго уходить от ее прекрасного лица куда-то. А она нас убедила, что сможет это сыграть и без всякой гипсовой маски. Надо заметить, что в повести этот момент описан очень просто: «Люба улыбнулась и умерла». Попробуйте-ка снять «улыбнулась и умерла». Так что у меня к себе претензии такого рода, профессионального. Но как зрителю это кино мне нравится, и себе как режиссеру я за него благодарен.

— «Улыбнулась и умерла» — это как-то очень несовременно.

— Кино-то архаично по определению. Я и снимал его, ориентируясь на киноархаику, мне казалось, что оно атмосферное и актерское, а поэтому нечего и выделываться. Там ведь даже нет ни одного кадра, снятого внутрикадровым монтажом. Кроме того клипа с покраской дома. Это все элементарная восьмерка, которая оказывается наиболее выгодной для актерского кино.

Если говорить про тему, мне хотелось парадоксальным образом, не завершая хеппи-эндом, а гибелью героя, во-первых, указать на жанр, а это трагикомедия. Если появляются в конце слезы, то это не сентиментальные слезы, которыми человек плачет над собой, как это бывает с мелодрамой, а слезы сопереживания, утешения. Я в этом плане, похоже, не ошибся. Потому что после «Пастуха своих коров» ко мне подошла пожилая женщина и сказала: «И как теперь после этого жить, сволочь?» И она была права: там была такая тугая безысходность, которая Гарри Борисовича и напрягла. А тут ко мне подошла зареванная девушка лет 23-х и вызывающим голосом сказала: «Я два года не плакала. Огромное вам спасибо». Это все-таки слезы, которые ведут к утешению. А это для меня главное.

— То есть цель — утешение?

— Я принципиально нахожусь в оппозиции к тем, кто считает, что искусство, в том числе и кино современное, — это вещь герметичная и рассудочная. И о чем бы автор ни говорил, лишь бы говорил. Что это только самовыражение — и больше ничего. Я считаю, что во все времена у искусства была функция, было назначение. И в наши тяжелые времена эта функция — утешение. Если я сам избавился от большого количества страхов и комплексов, делая эту картину, то, надеюсь, это сработает и для зрителя. Это принципиально. Если и есть у меня какой-то манифест, то он, наверное, только в этом. Искусство — это то, что вверх, а не вниз и не параллельно.

— Вы современных режиссеров упрекаете в том, что они снимают только для себя, вне контекста кинематографического. Вы «Огнями притона» ведете с кем-то диалог?

— Веду. Ну, во-первых, с титанами. Здесь очень много диалога с Георгием Николаевичем Данелией. Очень высоко ценю его фильм «Не горюй», скажем. Именно потому, что это сложнейший жанр трагикомедии, которая как раз идет вверх, а не вниз и не параллельно. И еще я в этом фильме беседую много с Колей Хомерики, моим добрым и не всегда трезвым приятелем. Я не видел его последнюю картину, но нахожусь под большим впечатлением от «Сказки про темноту», потому что при выбранном интонационном настрое такого жесткого современного кино это один из самых нежных фильмов, что я видел. Мне кажется, что это на ту же задачу падает. Я проповедую консервативный подход к миру: человек — мера всех вещей.

Так вот, я говорю, что это нормально, а мне говорят, что это не модно. Я считаю, что это по-человечески, а мне говорят: ой, перестань нам букварь читать. А без букваря, ребят, ничего не бывает. А кроме того, я настаиваю, что я дилетант, а не профессионал, которому раз в полтора-два года надо кино выдать на-гора. У меня в этом смысле есть привилегии: я могу снимать когда хочу и что хочу. Я не живу этим финансово. Когда появляется у меня предмет и тема для разговора, тогда я и разговариваю.

— И она снова появилась. Вы же после «Огней притона» сняли «Метель»?

— Мука мучная, конечно, этот следующий мой фильм. Думаю, выйдет он не раньше февраля — в декабре у нас озвучание, потом перезапись, потом праздники. Там я намучался колоссально и понял, что деньги в кино все-таки играют роль: нельзя полный метр снять на пленку за 17 дней и не нагрешить против себя. Нереально. Хотя там играют прекрасные актеры. Например, Леонид Павлович Мозговой, и у него выдающаяся роль. Хотя мы видели его у Сокурова и уже знаем, какого уровня это артист. Там играет Гриша Добрыгин — это было еще до того, как он получил «Медведя» за «Как я провел этим летом», но уже после того, как он пытался «обекмамбетиться» в «Черной молнии». И тоже какие-то неожиданные интонации у него вырываются. Там играют два моих друга. Один, уже известный артист Володя Виноградов, играет такой ему несвойственный ему образ, что наш общий учитель его не узнал. И играет Игорь Малинин — это его дебют в 47 лет. Он мой однокурсник и друг детства, окончил ГИТИС и никогда не играл, то есть совсем ушел из профессии. В эпизодах появляются Дима Быков, Ирина Хакамада, Коля Хомерики — в общем, такой джентльменский набор, который составляет круг главного героя. Современное крепкое кино фестивальное. Но как зритель я его не люблю, а вот «Огни притона» — очень даже.

— И после «Метели» тоже есть планы режиссерские?

— Мы с Гарри Борисовичем сейчас работаем над сценарием, который литературно закончен, и мы пытаемся сделать его режиссерскую версию. Он будет называться, скорее всего, «Базар-вокзал», и это портрет, то есть это житие такое. Прототип у главного героя не просто есть, а он стал основой для того, чтобы мы захотели это сделать. Валентин Дмитриевич Хрущ, знаменитый одесский художник, легенда Одессы, которого шесть лет назад мы похоронили в Кимрах. Уже 30 лет мы живем в деревне под Кимрами, и это тоже странно: как там оказался Хрущ — совершенно непонятно. То есть это человек, которого видели на Пикадилли и хоронили в Лондоне каждый раз, ну, как легенду. А он закончил свою жизнь в Кимрах, последний раз на свою персональную выставку съездив в Одессу. И эта его жизнь в Одессе и после Одессы — главный сюжет фильма. То, как сочетается жизнь его и жизнь легенды, — это сюжет.

— А тема?..

— А тема… Мне давно хотелось об этом поговорить вслух, потому что у меня есть такая особенность: я думаю, только когда говорю, в тишине не получается. Я даже иногда, когда думаю, сам с собой говорю, чтобы это прозвучало. Вынесенное мышление — по-моему, так это у психологов называется. Так вот, мы знаем, что такое детство-отрочество-юность еще с XIX века, XX век нам подарил муки среднего возраста. А большую часть жизни составляет умирание, то есть исход. Как сказал автор сценария в одном из своих последних по срокам написания стихотворений: «мука, свежесть, новизна неизбежного исхода». Вот это «мука, свежесть, новизна» конца мне кажется интересной темой для исследования. У меня пока только мычание есть по этому поводу и никаких формулировок, но, по-моему, это может быть очень точно и понятно для каждого, кто для себя этот рубеж перешагнул. А это может наступить и в 7 лет, и в 25, и в 40 — неважно. Когда человек осознает этот исход и начинает жить чуть-чуть по-другому, вот тогда все и начинается. Процитирую того же автора:

«Старуха пела за стеной,
Вздыхала шумно, хлеб глотая,
И смерть моя была со мной,
Еще такая молодая».

Вот в эту сторону. И ничего тут печального или ужасного нет. Наоборот, как найти в этом уходе «муку, свежесть, новизну» и даже радость — это задача непростая.

А сроки уже определены — мы будем снимать следующей осенью.

— И уже договорились с продюсерами?

— У нас ведь совершенно извращенные представления о продюсерстве. Кто принес деньги, тот и продюсер. Это не так. В данном случае продюсером можно назвать меня, так как эта идея появилась у меня. И я ищу компаньона, который возьмет на себя большую часть забот об этом. Но если он не поучаствовал душой в период созревания идеи, то никакой он не продюсер. В лучшем случае исполнительный продюсер. Или спонсор.

Меня деньги сейчас совершенно не волнуют. Я совершенно убежден по своему предыдущему опыту, что если ты горишь идеей, то деньги найдутся. Это последнее дело — искать деньги. Есть два продюсера, которые готовы поучаствовать в идее от начала и до конца. Но я побаиваюсь каждого из них сейчас. Потому что сам еще не окреп. Пока мы беседуем с Гарри Борисовичем вдвоем. Зато я точно знаю, кто будет оператором, — Максим Шинкоренко. Он снимал «Огни притона» и «Метель». Мне кажется, в нем есть все достоинства оператора без каких-либо операторских недостатков. Когда дилетант говорит про хорошую операторскую работу, это значит, что оператор слажал. Значит, его виднее всех остальных. А Максима как раз не видно.

— И кто же сыграет легендарного художника? Уже думали?

— Думали и продолжаем думать. Дело в том, что там возраст разделен. Сначала ему 30, а потом 65. Понятно, что должно быть два актера. Это уже проблема. Еще одна проблема в том, что я хочу портретного сходства. И если не во внешности, что невозможно, потому что Валентин Дмитриевич был отдельным человеком, то в манере поведения и речи. Очень этого хочу. Потому что, во-первых, это трибьют такой, во-вторых, он неповторим.

Приведу пример — вряд ли это можно передать на бумаге, но все равно. Когда мы с ним беседовали в Кимрах уже и он мне рассказывал, как сложилась жизнь, он говорил: «Сафенька». У него половины зубов уже не было, и это, кстати, одна из главных интриг второй половины фильма. Он зарабатывает небольшие деньги живописью, уроками. Встает дилемма: ему либо зубы вставить, либо в Одессу на выставку поехать. Очень трудный выбор: он-то хочет зубы, а его все на выставку выпихивают. Так он говорил: «Сафенька, ты понимаешь, я хотел в конце ж-жизни оказаться в э-эмиграции. Ну, не знаю, в Германии там или Турции, ну, не на нашем побережье, а на том. А оказался, падла, здесь. Ты не подумай, не эмиграция, конечно, но тоже неплохо. Здесь летом — Левитан, а зимой, падла, Саврасов».

И вот мне хотелось бы эту интонацию передать. Посмотрим, кто из актеров с этим «падла» справится. Персонаж такой. Отдельный человек.

С одним очень большим артистом, который давно не снимался, мы сейчас говорим по поводу роли Хруща в возрасте. И у меня, и у него есть сомнения. Если мы их разрешим, тогда, может быть, будем искать на роль молодого исходя из него. Хотя сценарий про молодого Хруща уже читал и Женя Стычкин. Но ему тоже придется похудеть для этого килограммов на двенадцать. Посмотрим, хватит ли у него и у меня мужества принять такое решение.

Интервью - Кинопоиск